Тень скорби - Страница 125

125

— В «Быке» остановился некто, кто хочет поговорить лично с мистером Брэнуэллом Бронте.

Брэнуэлл уже спешит вперед, отталкивает в сторону гонца.

Его долго нет. Непривычная тишина и спокойствие в доме почти режут слух, как будто внезапно иссяк водопад. Первый намек исходит от Марты, которая спускалась в поселок, чтобы купить соды и к которой слухи липнут, как колючки. Да, знатный дорожный экипаж, говорят, желтые колеса и красные филенки. Однако нет, не леди. Просто кто-то по имени Эллинсон или…

— Эллисон, — поправляет Энн. — Это кучер Робинсонов.

Перо ненадолго застывает в воздухе, Эмили спрашивает:

— Приехал забрать его?

— Конечно же, нет, — отвечает Шарлотта. — Мистера Робинсона едва успели похоронить. Нет, эта женщина не может быть такой…

— Нет, она бы не стала, — соглашается Энн. — Знаете, ничего не могу поделать с мыслью, что все это моя вина.

— Глупости, — с жаром произносит Эмили. — Ничего, ничего из этого абсолютно невозможно поставить тебе в вину, Энн, и любой подтвердит, что нелепо думать иначе.

— Но я об этом и говорю. Я не могу не думать. В этом смысле я недалеко ушла от Брэнуэлла.

Наконец еще один стук в дверь. Шарлотта спешит открыть. На этот раз на пороге стоит Джон Браун. Одной мускулистой рукой он поддерживает поникшего, залитого слезами Брэнуэлла.

— Хозяин «Черного быка» послал за мной. — Он смотрит на Шарлотту поверх растрепанной головы Брэнуэлла и кривится в гримасе. — Они не знали, что с ним делать. Валялся на полу в комнате для ужинов и скулил. — Подталкивая Брэнуэлла, Браун просит: — Ну же, старина, заходи в дом.

Брэнуэлл, шатаясь, идет вперед, добирается до лестницы и оседает на пол. Положив голову на руки, он начинает стенать.

Отворяется дверь папиного кабинета.

— Мистер Браун? Что происходит?

Из-за слепоты папа становится резче и раздраженнее.

— Привел мистера Брэнуэлла домой, сударь. Такая вот получилась прогулка. Он долго разговаривал при закрытых дверях с посланником из Торп-Грина, кажется, с кучером. Тот уже уехал. Не знаю, о чем там у них шла речь, но ясно, что… э-э, ясно, что о чем-то неприятном.

— Брэнуэлл? — Папа шаркает вперед, вглядывается в контуры лестницы. — Что случилось, сударь? Полно, будьте мужчиной, возьмите себя в руки, ответьте мне.

Но Брэнуэлл лишь тихонько стонет, словно обращаясь к самому себе:

— Погиб, погиб, погиб.

— Вы же знаете, в последнее время от него трудно добиться толку, — говорит Шарлотта. — А теперь… Кажется, это как-то связано с завещанием. Миссис Робинсон присылала кучера, чтобы тот рассказал ему об этом.

— Довольно странно, — медленно произносит Эмили. — Почему просто не написать письмо?

— О, находясь в этом ужасном состоянии вины и горя, она, наверное, не способна на что-либо подобное. Молится и рыдает, чуть ли не с ума сходит из-за этого. Не знаю. — Ее взгляд падает на Энн, которая стоит у окна спиной к сестрам. — Энн, это похоже на миссис Робинсон?

— Признаюсь, что нет, — говорит Энн спустя несколько секунд. — Хотя у нее бывают… моменты набожности.

Энн морщится, как и всегда, когда ее принуждают дурно отзываться о ком-то: словно ей не нравится вкус этого.

— В общем, Брэнуэлл говорит, что условия завещания мистера Робинсона делают невозможным их брак. Если вдова Робинсон выйдет замуж за Брэнуэлла, она потеряет право претендовать на имущество покойного супруга.

— Это не то же самое, что сделать брак невозможным, — возражает Эмили. — И, кроме того, разве так не всегда бывает, когда вдова выходит замуж во второй раз? Ей остается только собственное имущество, что в случае с миссис Робинсон, осмелюсь сказать, довольно прилично. Энн?

— Не думаю, что она может стать бедной, — неохотно отвечает Энн. — Но ведь она привыкла жить на очень широкую ногу… Все это очень печально.

— Думаешь, в завещании говорится конкретно о Брэнуэлле? — Взгляд Эмили пронзает насквозь. У нее чутье на неправду. — Или она выставляет это в таком свете?

— С какой целью? — Энн пожимает плечами.

— Чтобы не подпускать его к себе. Потому что он ей не нужен.

Энн медленно отходит от окна, встревоженная.

— В таком случае… это можно воспринимать как доброту. Наверняка ему будет не так… больно, если он будет думать, что их разделяют обстоятельства. Лучше, чем быть отвергнутым.

— Не так больно, — безжалостно повторяет Эмили, — но, к сожалению, более драматично.

Неотложно, жизненно важно теперь это разделение между днем и ночью, сушей и морем, жизнью и сочинением. Только сочинение делает жизнь выносимой.

Несчастье Брэнуэлла, заполнившее их дом на недели и месяцы вперед, по сути, не является недостатком или негативом. Оно определяет Брэнуэлла. Это все, что у него есть; и такое впечатление, что, потерпев неудачи в столь многих жизненных начинаниях, он решил довести его до полнейшего успеха. Низшее существо, более заурядный человек, мог бы иногда поддаваться смирению, тихим мимолетным радостям. Только не Брэнуэлл. Он педант и перфекционист страдания.

Все в большей степени работа за столом при свете лампы, чтения вслух и задумчивые прогулки по кругу становятся — не разрядкой, нет, это никогда не играло подобной роли — вопросом самоутверждения, воли, даже веры. Они очень устают, потому что, скажем, папа с Брэнуэллом весь день ведут масштабную нравственную битву, в которой всем им приходится принимать мучительное участие. Например, прошлой ночью Брэнуэлл встретил предрассветные часы, шумно слоняясь по дому, тарабаня в двери и сообщая каждому в перерывах между веселым визгом, что он знает их маленькие грязные тайны. Но усталость подобна непослушной собаке, которую нужно посадить на привязь за воротами. Как только дело сделано, можно усаживаться поудобнее.

125