Тень скорби - Страница 124

124

— Не знаю, — отвечает Шарлотта и мысленно представляет, как по другую сторону сетки нетерпеливо ерзает отец-исповедник. — Я не могу объективно оценить его ситуацию. Где он вообще?

— Кажется, поехал в Галифакс. — Энн пожимает плечами.

— Зачем?

— О, он по-прежнему пользуется успехом в местных публичных домах, — вздыхая, произносит Энн.

Заметно, что даже мягкосердечная Энн говорит теперь о Брэнуэлле безжизненным, отвлеченным тоном. Точно так же, когда умер их любимый кот Тигр и они похоронили его в саду: поначалу место погребения было связано с тихой печалью, но со временем они уже просто ходили по нему, ни о чем не задумываясь.

— Он обязательно как-нибудь узнает, — говорит Эмили, наклоняясь, чтобы вычистить духовку. — И тогда мы все это увидим.

Вернувшийся из Галифакса Брэнуэлл буквально вламывается в дом. С развевающимися фалдами и прилипшими к запотевшему лбу мокрыми волосами, которые он беспрестанно пытается убрать, Брэнуэлл похож на рваную рану, особенно страшную в мягких летних сумерках, дремлющих под звуки пчелиных песен.

— Письма, где мои письма? Марта, эй, Марта… — Он чуть не сбивает с ног маленькую Марту Браун, шедшую куда-то через прихожую. — Что ты сегодня сделала с почтой? Куда ты дела мои письма?

— Почту принимала я, Брэнуэлл, — говорит Шарлотта. — Для тебя сегодня ничего не было. Заходи, заходи же в столовую. Чай еще не остыл.

Он хватает ее за плечи.

— Клянешься в этом? Клянешься, что это правда, Шарлотта?

— Ну, я так думаю. Могу заглянуть в чайник, чтобы убедиться.

Спустя миг оторопелого вглядывания он расслабляется или, скорее, становится еще более напряженным во вспышке дикого смеха.

— Ах, Шарлотта, если бы ты только могла понять, что я чувствую. — Он принимается снова и снова рыскать вокруг стола, точно совершая неосознанную пародию на ночные прогулки сестер. — Вы все. Сказать вам, что случилось? Новость дошла до меня сегодня в Галифаксе. Его нет. Ее мужа больше нет. Разве это не самая?.. Боже мой, неужели вы не способны понять. Нет, вы никогда не поймете.

— Мы слышали, — говорит Энн, — о мистере Робинсоне. Очень печально для семьи.

— Какой семьи? — Смех Брэнуэлла становится все громче и громче, так что начинаешь ловить себя на том, что морщишься при каждом новом раскате. — Простите, простите, просто нет слов, набора фраз, ничего уместного, что можно было бы сказать по этому случаю.

Он переводит дух, упершись руками в колени. Со временем привыкаешь классифицировать запах выпивки: этот относится к затхлому сорту «скоро-захочет-еще».

— Брэнуэлл, ты ел? — спрашивает Шарлотта. — Я попросила Тэбби оставить холодной говядины. Будет очень вкусно с хлебом и маслом, но ты, должно быть, голоден…

— Еда, я расскажу вам о еде, дорогие мои сестры, потому что тут есть секрет и заключается он в следующем: это не жизненно важная потребность. Мы так думаем, потому что так нам говорят, но нет. Настоящие жизненно важные потребности, вещи, без которых мы не можем обойтись, если хотим жить и оставаться людьми, они здесь — и здесь. — Он прикасается к голове и груди, ангельски улыбаясь.

— Но если не будешь есть, то умрешь, — замечает Эмили.

— Ах, отвлеченности, заблуждения, иллюзии. Послушайте. Знаю, я не должен этого говорить, но придет время, и вы все будете уютно устроены. Я позабочусь об этом. Придет конец работе гувернантками и скупости. И папа…

— О чем ты говоришь, Брэнуэлл? — Папа стоит в дверях. — Надеюсь, это не возврат к старой теме? Я в как можно более ясных выражениях говорил тебе, что ее не должно обсуждать.

— Нет, папа, это новая тема, а может, старая, но вверх дном. Потому что прошлое кануло в лету… — Брэнуэлл разводит руками, и на миг кажется, что он сейчас обнимет отца. — Мистер Робинсон мертв.

— Мне жаль это слышать, — сухо произносит папа, мгновенно ставший холодным и разгневанным, — и тем более жаль, что вы, сударь, ликуете по этому поводу. Неужели вам сделались совершенно чуждыми чувства стыда и приличия? Злорадствовать по поводу смерти человека…

— Он освободился от мук, папа, и, в первую очередь, она тоже освободилась. Вот все, что занимает мой ум, все, что я праздную. Мне жаль его, да, и, Боже мой, мне жаль ее, когда я представляю, что ей приходится чувствовать. В ее привязанностях столько теплоты, а в сознании столько чуткости, что это, должно быть, разрывает ее на куски. Чувство вины, печаль и облегчение — все перемешалось. — Брэнуэлл наполовину смеется, наполовину всхлипывает. — Что ж, если кто-нибудь и может приблизиться к пониманию этого, так это я, ибо я испытываю то же самое. Поистине, ей вряд ли необходимо было писать мне, теперь я вижу это. Просто сердце эхом отзывается на стук второго сердца…

— Прекрати. Прекрати это, Брэнуэлл, это уже последняя капля, — отрезает папа. — Это недостойно мужчины.

Брэнуэлл только тихо, томно, по-доброму смеется.

— Ах, папа, я не могу тебе сказать, что ты ошибаешься, я слишком сильно тебя уважаю. Могу лишь заметить, что скоро — скоро! — ты увидишь и будешь созерцать мужчину и джентльмена, которым я должен был быть все это время.

Брэнуэлл очень уверен в себе; и с той же сверкающей, неземной уверенностью он демонстрирует в течение следующих нескольких дней, что действительно может обходиться без еды, а также без сна. Только не без разговоров. Дом превращается в туго натянутую кожу барабана, на которой эмоции Брэнуэлла выбиваются как никогда усиленной дробью, пока от его надежд не глохнут уши, а от страхов не начинает болеть голова. Это должно привести к чему-то, из этого должно что-то получиться. Пока, наконец, не наступает день, когда в дверь стучат и на пороге оказывается чистильщик сапог из «Черного быка», которого глухая Тэбби заставляет дважды прокричать:

124