Тень скорби - Страница 94

Стоял ноябрь, когда пришла третья новость. В баснях и сказках всегда было что-то судьбоносное в числе три. Оно сигнализировало о превращениях.

— Мадам, будьте так добры, позвольте нам уехать… уехать на некоторое время домой, — запинаясь, проговорила Шарлотта. — Мы получили очень печальное письмо. Наша тетя… наша тетя скончалась. — Французский язык мешал воспринимать это как объективную реальность. Какое отношение к французскому могла иметь тетушка Брэнуэлл? Она была непереводимой. — То есть она была сестрой моей матери и жила с нами с тех времен, когда мы были маленькими детьми, поэтому она… я хочу сказать, она была для нас большим, чем просто тетей, если вы меня понимаете.

— Моя дорогая мадемуазель Бронте, конечно, — сказала мадам Хегер. Ее большие, опушенные шелковистыми ресницами глаза пробежали по Шарлотте быстро и ласково, как будто она сама была печальным письмом. — Я прекрасно вас понимаю.

Конец странного путешествия для Элизабет Брэнуэлл из Пензанса. Она не жаловалась ни на свою болезнь, ни на мучительную боль, которую та ей причиняла, пока не оказалась прикованной к постели и не лишилась возможности скрывать недуг. Почему? Быть может, потому, что знакомый мистер Эндрю, трудолюбивый хоуортский хирург, тоже умер в этом году, а Элизабет не любила перемен и предпочла не видеть того, кто пришел на его место. Быть может, еще и потому, что она в это верила. Страдание нужно скрывать. Почему? Слишком поздно спрашивать об этом.

Элизабет Брэнуэлл из Пензанса, не из Хоуорта — почти до самого конца. Все это время существовала вежливая фикция, что ее пребывание в пасторате временное, что придет время, когда определенные вопросы решатся и она вернется в Корнуолл, чтобы подхватить брошенную нить своей настоящей жизни. Но как раз перед тем, как боль окончательно лишила Элизабет дара речи, она сказала Патрику:

— Я больше не вернусь домой.

Торп-Грин, угрюмый посреди голых лесов и под оловянным небом. Невыносимый день для человека с таким живым характером, как у миссис Робинсон: рано утром она влетела в классную комнату и забрала детей кататься. Куда-нибудь, мои дорогие, куда-нибудь. С мисс Бронте в ландо будет тесновато, так что она может считать полдня своими. Мистер Робинсон пообедает и обсудит симптомы со своим врачом, который все время рядом.

Энн выходит на утреннюю прогулку и бродит по имению. Дым и карканье ворон: где-то вдалеке плоский хлопок охотничьего дробовика. Рядом с конюшнями цокают копыта — это прогуливают лошадь мистера Робинсона. Звучат голоса конюха и садовника:

— Прогони-ка ее хорошенько. Хозяин уже свое отъездил.

— Да уж, это точно.

А потом кое-что еще и резкий взрыв веселья.

Энн останавливается на посыпанном гравием переднем дворе, не сводя глаз с красного пятна, мелькающего на длинной подъездной аллее: почтальон. При виде мальчика-посыльного Энн испытывает — в высшей степени необычно для нее — что-то похожее на ненависть. Бедное непорочное дитя. Не его вина, что он принес письмо из дома: письмо, сообщавшее о смерти Уильяма Уэйтмана.

С тех пор она каждый день совершает мысленный ритуал. Когда есть несколько минут свободного времени, Энн представляет воскресную школу в Хоуорте. Она возвращает себя туда. Она наблюдает, как последние ученики с топотом выходят за порог. Она кладет перчатки на пюпитр, покидает школу, идет по тропинке к пасторату. Она поднимается по каменным ступенькам в комнату к тетушке, где та отсыпается от простуды. Она садится у камина. И каждый раз ждет чего-то нового.

Но оно не происходит. Каждый раз — отказ. А после отказа наступает неотвратимая смерть.

— Плохие новости? Кто? — спросила миссис Робинсон пытливо — быть может, ласково, — когда увидела, как заплаканная Энн спешно прячет письмо.

— Викарий моего папы, сударыня.

— Ах.

— Он был… он был очень молод.

— Боже мой! — воскликнула миссис Робинсон, вниманием которой уже завладел ее новый браслет. — Какая жалость.

А большего действительно не скажешь. Отказ привел к еще одному лишению: у нее не было права скорбеть, не было статуса, чтобы оплакивать. Какая жалость. Да, жалость, что она потакает этой слабости. Но она ничего не может с собой поделать, а скорее обладает слишком слабой волей, чтобы бороться с этим. (Энн верила — ясно и твердо, — что она плохой человек во многих отношениях.) Это было ее первой мыслью, когда миссис Робинсон освободила ее до обеда: «Ах, я могу потратить это время на тщетные сожаления».

Почтальон подходит ближе. Энн стыдится маленького приступа ненависти и идет по аллее, чтобы встретить мальчика и самой забрать почту. Энн с удивлением обнаруживает, что ей тоже пришло письмо, от отца: раньше, чем она ожидала. Но она ни о чем не подозревает и открывает конверт, только когда усаживается на стул в классной комнате.

Теперь Энн видит, насколько она плохая. Она вынашивала мысли и томилась по человеку, который, по большому счету, был для нее никем. А в это время тетушка Брэнуэлл, которая была для нее столь многим, которая вырастила ее с колыбели, о которой, как и о папе, она никогда не забывала в своих молитвах, которая была для нее всем тем, чем бывают для дочерей матери, тетушка Брэнуэлл, которая в последнее время представала в ее мыслях исключительно как случайное действующее лицо нездоровых фантазий, — в общем, в это время тетушка Брэнуэлл умирала в муках. И теперь ее нет.

Робинсоны катались долго и вернулись с прогулки, когда осенний день начал уже сереть. Но Энн по-прежнему сидит на том же месте в темном классе, а письмо белеет у нее на коленях. Ворвавшись в комнату на всех парах отличного настроения и увидев ее здесь, девочки коротко перешептываются, потом внезапно бросаются к ней.