Тень скорби - Страница 91

Разумеется, у Шарлотты имелись наготове нужные фразы восхищения и поздравлений, когда они с Эмили вошли в комнату наверху. Мадам Хегер, выглядевшая округлее и лучезарнее обычного, слегка повернулась, посылая гостьям улыбку и «Доброе утро!» и одновременно застегивая лиф платья. Младенец, лежавший в изгибе материнской руки, пускал белые слюни. Невероятно пышная, сияющая грудь с коралловым кончиком исчезла, как будто и не существовала вовсе.

Отвратительный и притягательный, этот образ не сразу покинул мысли Шарлотты. Напоминает статуэтку девы Марии, которая стоит в маленькой часовне наверху и перед которой всегда горит свет. Брр. Это надо видеть.

Но больше всего ей нравилось… Стоп. Нравилось — слишком неточное и одновременно слишком прямолинейное слово для опыта, который мог включать страх, гнев, ликование, непонимание — фактически все, что угодно.

Уроки с месье Хегером.

Она видела его раньше, в какой-то степени знала: муж мадам Хегер, который часто появлялся здесь, но жизнь которого в основном протекала где-то в другом месте. Он был преподавателем в Атенеум Рояль, школе для мальчиков, по соседству с пансионом Хегер. Соседство было настолько близким, что в одном из уголков сада находилась Allée Défendue, Запретная Прогулка, где сквозь густые ветви деревьев, составлявших живую изгородь, мальчики могли уловить проблеск женственности и тем самым мгновенно развратить девочек. Это был его мир, но кроме того он еще иногда давал уроки французской литературы девочкам в школе жены. Приземистый, хмурый мужчина, постоянно таскающий с собой огромные стопки книг и открывающий двери плечом: казалось, он все время нетерпеливо проталкивается через чей-нибудь порог.

И вот протолкался, прорвался в мир Шарлотты и Эмили.

— Мадемуазели… — Он стоял у двери личного кабинета, задрав подбородок, ухмыляясь, щелкая воображаемым кнутом. — Как вы понимаете, исходя из ваших успехов на данный момент, я счел вас пригодными для своего особого внимания. Прекрасно. Это не повод для торжества. Быть может, вы еще горько об этом пожалеете. Но, обещаю, вы научитесь.

Внезапно французский перестал быть предметом изучения. Он стал живым существом, а потому требовал к себе уважения, почестей, ухаживаний и нежной любви. Пренебрежение и дерзость по отношению к нему не дозволялись.

— Зачем? — Месье Хегер низко склонился над столом Шарлотты, почти падая на колени. Его смуглое подвижное лицо сморщилось в гримасе агонии. Его дрожащая рука нависла над упражнением Шарлотты по переводу, точно тетрадь была пылающим углем, а он собирался с духом, чтобы схватить ее. Он заговорил умоляюще: — Эта… эта заурядность. Зачем, зачем вы это делаете? Я хочу вам помочь. Надеюсь, и вы мне чуть-чуть поможете, вместо того чтобы бичевать вот этим… — его рука тяжело опустилась на упражнение, — этим убожеством.

— Боюсь, там есть ошибки…

— Нет, нет, нет. — Он подпрыгнул и исполнил короткий танец безутешности. — Дело не в ошибках, дело в вашем безразличии. Вам безразлично то, что вы пишете. — Он представил пантомиму туповатого бумагомарательства. — Вот, ля-ля-ля, нормально, сойдет.

— Право же, месье, это не так, — возмущенно говорит Шарлотта. — Я придаю очень большое значение тому, что пишу…

— Но этого не видно! — почти ревет он. — Не говорите мне, мадемуазель Бронте, покажите мне!

Невозможно не вздрогнуть от его гнева, как от пальца, летящего прямо тебе в глаз. Эмили пронзила месье Хегера своим самым холодным, отстраненным взглядом.

— Мадемуазель Эмили? Что случилось? Ах, вы, наверное, восхищаетесь моей красотой. — Он выставил на обозрение свой боксерский профиль. — Не переживайте, у вас для этого будет предостаточно времени. А пока будьте любезны объяснить многочисленные грубые нелепости в вашем собственном упражнении.

— Ты не должна позволять ему расстраивать тебя, — сказала позже Эмили. — Это неправильно.

— Я и не позволяю. Ну, разве только иногда, и то немножко. Хотя я заметила, что, по-настоящему расстроившись, я перестаю думать о том, как правильно говорить по-французски, и речь льется естественно.

— Хм. Он пытается… не знаю. — Эмили передразнила одну из пантомим учителя. — Сформировать нас.

— Ему никогда это не удастся. Но с другой стороны… думаю, в конечном счете, учитель и должен ставить перед собой такую цель.

— Кощунство, — буркнула Эмили, беря учебник по грамматике.

Месье Хегер обучал их по своему особому преподавательскому курсу, прибереженному для наиболее перспективных учениц пансиона. Курс был литературным, что поначалу вызвало восторг. Но когда месье Хегер изложил методику курса — чтение и разбор отрывков из французской классики, а потом написание сочинений на ту же тему, — Эмили воскликнула:

— Копирование, вы хотите сказать. В чем достоинство вашего метода? Он будет лишь угнетать оригинальность. Он уничтожит все, что в нас есть свежего.

Месье Хегер взглянул на нее довольно мягко, как будто всего лишь подавил ухмылку.

— Значит, вы полагаете наивысшей добродетелью сочинительства оригинальность?

— Нет, единственной добродетелью, — твердо произнесла Эмили, скрестив на груди руки.

— Ага, единственной, и больше никаких исключений! — Месье Хегер скорчил гримасу, будто принюхивался к какому-то неуловимому запаху, который мог оказаться как приятным, так и дурным. — Интересно… Мадемуазель Бронте, вы тоже согласны с этим коротким и решительным постулатом теории литературы?