Тень скорби - Страница 81

— Будь они тухлыми, цыплята не вылупились бы, — вступает в разговор Марта, которая расчесывает сестре волосы. — Прости, только иногда немного педантизма помогает выбросить все это из головы.

— В любом случае это была исключительно моя вина. Я все это сотворила.

— И Брэнуэлл, — говорит Эмили, зевая. — Он наверняка дал тебе какой-то повод.

— Ах, в этом-то все и дело. Следовало удовлетвориться мелкими недомолвками и намеками на его расположение, а затем тихонько их лелеять, а не устраивать демонстрацию собственных. Господи, я чувствую себя дурехой.

— О боже. — Марта принимается орудовать гребнем с удвоенной энергией. — В конце концов, не такой уж Брэнуэлл и завидный жених. Прости, Мэри. То есть простите все, но… я стараюсь как-то облегчить ситуацию и тут же понимаю, что ничего у меня не получается.

Это произошло ярко и очень быстро, как жизнь поденки. Едкие перебранки приобрели окраску флирта, флирт вызрел во что-то большее, — а потом резкое отступление Брэнуэлла, за которым последовали холодные взгляды, пустые беседы и нежелание оставаться с Мэри наедине. Лишь тактичное вмешательство мистера Уэйтмана не позволяло этому перерасти в откровенную грубость.

Странно и в то же время — даже до этого вечернего признания в спальне — в чем-то понятно Шарлотте. Едва ли она нуждалась в хриплых объяснениях Мэри, почему та просто рассказала Брэнуэллу о своих чувствах. Она знала честность и прямоту подруги. А еще она знала — не по собственному опыту, но благодаря богатой грезами жизни, — что если бы она сама когда-нибудь испытала такое чувство, то точно так же открылась бы. И точно так же страдала бы от холодного, презрительного отступления.

— Мы не должны говорить, — заявляет Шарлотта. Собственный голос трещит у нее в ушах, резкий и пророческий в полуночной тишине. — Что бы мы ни чувствовали, мы не должны знать об этих чувствах. А если знаем, значит, с нашей нравственностью что-то не в порядке. Если тебе нравится мужчина — ты даже не любишь его, просто он нравится тебе настолько, что тебя к нему тянет, а потому думаешь, что, возможно, полюбишь его, — ты тоже не должна этого знать. Ты должна ходить и болтать слюнявую чепуху, как эмоциональный младенец.

— Верно, — соглашается Марта. — Так устроен наш мир. Джентльмен должен загнать тебя в беседку, припереть к стенке, сообщив о своих чувствах, а ты, охваченная трепетом и робким удивлением обязана обнаружить в своем сердце ответную эмоцию.

— Обычно в груди, — говорит Мэри, смеясь.

Эмили, хмурясь, неслышной кошачьей походкой перебралась к окну и теперь, прислонившись к нему, дергает себя за волосы и деловито водит по половицам длинными белыми пальцами ног, словно пишет что-то.

— Какое отношение к твоим чувствам имеет мир? — Ее голос звучит довольно резко. — То есть, к твоим, нашим, моим — чьим угодно? Это последний замок. Его нельзя захватить.

— Что ж, мне уже лучше, и теперь кажется глупым даже обсуждать это. Спасибо вам за снисходительность — особенно учитывая, что он ваш брат, — оживленно говорит Мэри. — Самое нелепое, самое абсурдное во всем этом то, что я никоим образом не стремлюсь женить на себе мужчину, и Брэнуэлл, несомненно, видит это. Я вовсе не собираюсь выходить замуж. И я решительно настроена против брака. У меня совсем другие понятия.

— Какие другие понятия? — спрашивает Шарлотта, мимоходом, но с пламенным любопытством.

— Тсс, тетушка, — шикает Эмили. Она накрывает свечу несгораемыми ладонями, и все они вдыхают напряженную тишину, пока паттены неторопливо приближаются к двери, останавливаются и, наконец, цокают дальше.

— Давайте, наверное, ложиться спать, — предлагает Марта. Так они и делают, и только тогда, в горизонтальном положении, Мэри глубоко, тайком вздыхает и отвечает, если, конечно, это ответ:

— Я хочу уехать далеко-далеко. Беда в том, что достаточно далекого места не существует.

Комната Брэнуэлла. Вечерний час, когда Шарлотта часто заходит и разговаривает с братом, наблюдая, как брызги золота или лед пурпура разливаются по подоконнику.

— У меня новая история.

— Чудесно. — Брэнуэлл виден только со спины — склонившийся над своей шкатулкой для письма, почти втиснутый в ночной столик. Его лицо щелчком поворачивается к Шарлотте: — Ангрианская, надеюсь?

— Нет, не совсем.

Брэнуэлл издает сквозь зубы скучающий бурлящий звук, снова склоняется над листом.

— Хорошо, я просмотрю ее, когда будешь готова.

— О, я еще вовсе не начинала ее писать, — говорит Шарлотта. — Она у меня в голове, но законченная или… почти законченная. Она про человека, который работал клерком в конторе. Он довольно хорошо оплачиваемый клерк, и у него есть кое-какие перспективы, но он чувствует, что заслуживает большего. И вероятно, он действительно заслуживает.

— Пока что скучно, — нараспев комментирует Брэнуэлл, — скучно, скучно.

— Но вместо того чтобы получать заслуженное, он все время оказывается в стороне, и потому его не покидает ощущение, что судьба к нему несправедлива. Это его злит. Но он бессилен выразить этот гнев. Пожилая мать во всем на него полагается, кроме того, ему нужно заботиться о собственной семье. А управляющий конторой — деспот, который получает удовольствие, тираня клерка, заставляя того прочувствовать всю приниженность должности. Весь день клерк вынужден держать гнев и разочарование под спудом, глубоко в груди. Но когда он приходит вечером домой, дела обстоят иначе. На короткое время власть оказывается в его руках. У него есть сын, маленький мальчик, который обожает отца, ловит каждое его слово и готов сделать все, лишь бы ублажить его. Вот здесь-то клерк и находит возмещение за горечи своей жизни. Он не бьет мальчика, не бранит его. Но он холоден и взыскателен, и угодить ему невозможно. Старательно, гордо он скрывает от мальчика свою любовь. И в этом познает власть короля.