Тень скорби - Страница 73

Погружение в сумрак, потом недоумение оттого, что открывается дверь классной комнаты, и она видит вопрошающий красный кончик сигары.

— Привет. Куда все подевались? Это игра такая? — В комнату нетвердым шагом входит джентльмен. Заметив Шарлотту, он оживляется. — Что ж, по крайней мере, здесь есть хоть кто-то. Где все остальные? Чертовски любопытно, я бы сказал.

— Должно быть, вы ошиблись, сударь. Это не одна из гостиных. Это классная комната для детей Сиджвиков.

— Дьявол. Я на втором этаже, верно? Дурацкая ошибка. Прошу прощения. — Он проходит немного дальше в глубь комнаты, кланяется: темный, с мясистым лицом. Намек на Заморну (запрещенного) в тонких, четко очерченных бровях. — Выпил слишком много превосходного вина нашего хозяина, вот в чем дело. И еще раз простите меня за упоминание о подобных вещах в этом… — Он делает размашистый жест и умолкает.

— Обиталище невинности? — Вероятно, запретная мысль о Заморне внезапно придает ей дерзости. — Не извиняйтесь, сударь. Жаль, что я сама не могу выпить здесь немного вина.

После секундного замешательства гость издает низкий одобрительный смешок.

— Черт бы меня побрал…

— Впрочем, дела могут обстоять хуже. Подозреваю, что вы злоупотребляли превосходным вином, чтобы легче переносить не столь превосходную беседу.

— Честно говоря, довольно скучная компания, хотя, конечно, нельзя сказать… — Он снова усмехается с тлеющей сигарой во рту и подходит немного ближе. — Значит, вы гувернантка, не так ли?

— За мои прегрешения.

Странное наслаждение в этом беге к вершине мятежного утеса: разумеется, ей придется остановиться.

— Прегрешения? О, сомневаюсь, что у вас на душе есть хоть один.

— Быть может, вы удивитесь.

— А ты забавная малышка. — Он выпускает клуб дыма и подходит ближе — настолько близко, что пламя свечи впервые полностью освещает ее лицо и оно предстает перед затуманенным взором гостя.

— Возможно, я и в самом деле забавна, но уж точно не малышка, сударь, а женщина, — говорит Шарлотта, вглядываясь в выражение его лица. Тлеющий кончик сигары затухает. — Не сомневаюсь, что теперь вы захотите присоединиться к компании внизу.

— Гм. Пожалуй, так и сделаю.

Вершина утеса оказывается в конце концов обыкновенным пологим склоном. Во всяком случае он все-таки видел ее, пусть и недолго, что наверняка предпочтительнее, чем обычная невидимость. Шарлотта пытается улыбнуться самой себе, но чувствует только напряжение в мышцах щек, будто их дергают за нитки.

— Мисс Бронте? Ах, ей не угодишь. Знаете, она прямо-таки тиранит нас! Иногда я говорю мистеру Сиджвику: «Я почти боюсь подниматься в классную комнату, хотя это мой собственный дом».

— Мисс Бронте? Что ж, во многом она приятная малышка. Нет, я всегда говорю мистеру Ингэму, что не позволю отзываться о ней дурно. Но следует признать, что она, по сути, старомодная церковная мышка. По-моему, она сочиняет стишки и тому подобное, что весьма странно, однако же в целом я считаю, что она не вполне соответствует очаровательной жизнерадостности наших детей.

Однажды вечером, после того как миссис Сиджвик с особой беспощадностью перечислила недостатки Шарлотты, последняя позволила себе еще раз взглянуть на письмо Генри Нюссея. Ей вдруг захотелось вдохнуть краткую жизнь в призрак той, другой Шарлотты, принявшей его предложение, и постараться изловить истинную причину, по которой другая Шарлотта не существовала.

Любовь, значит. Только жаль, что этого чувства она никогда не сможет испытать к Генри Нюссею. Не слишком ли большие перемены в жизни зависят от одной-единственной эмоции? Да и что она вообще подразумевает под любовью? Люди употребляют это слово, обозначая им весьма разные вещи. Но Шарлотта знает, какое значение вкладывает в это слово она. Она знает, наблюдая за вырубкой леса из окна классной комнаты в Стоунгэппе. И точно так же, как иногда следит за полетом птицы и саму себя представляет птицей, она входит в изогнутый ствол дерева, выкорчеванного и брошенного в костер, а затем вместе с ним трещит, раскалывается, кормит пламя, становится частью огненных языков, становится пламенем, становится им.

— Видите ли, мисс Бронте, вы, конечно, всегда знали, что это было лишь временной мерой. И все же я возьму на себя смелость сказать, что вам будет не жаль уходить, хотя, несмотря на то что мы не всегда приходили к согласию, а вы не всегда старались доставить ту толику удовлетворения, которую можно было бы ожидать от гувернантки, я все-таки сожалею, что вы нас покинете.

Такова речь миссис Сиджвик, в течение которой несколько раз менялось лицо подлежащего и столько же раз выражение лица самой миссис.

Шарлотта:

— Да, сударыня.

— Видите ли, мисс Бронте, нам с мистером Ингэмом очень жаль, но придется вас отпустить.

— Ах, сударыня, нет.

— Поверьте, мне искренне жаль…

— Простите, что не смогла угодить, сударыня. Могу ли я надеяться на еще один шанс? Я наверняка смогу что-то улучшить…

— Мне очень жаль.

Энн проглатывает свою неудачу. Какова она на вкус? Горькая, очень горькая. Снова самая маленькая, снова не в силах дотянуться. Но она по-прежнему Энн; словно аптекарь, она исследует горький вкус своих эмоций, оценивает, может ли он стать освежающим, ищет в нем целебные свойства — ведь должно быть что-то. Собираясь, она кладет тонкие драгоценные страницы между двумя платьями. Должно быть что-то…

Должно быть что-то лучше этого — вот мысленный припев, который Шарлотта забирает с собой вместе с первым опытом работы гувернанткой. Он едет с ней в Хоуорт и не покидает ее, когда она в состоянии невыносимого восторга наконец-то совершает путешествие к морю.