Тень скорби - Страница 32

Прокладывая путь через мусор и грязь улицы, Патрик смотрел под ноги и не заметил, как она возникла рядом с ним, почти прикоснувшись к нему.

— О, сударь, знаю, вы простите меня за прямоту, но все дело в вашем лице, я не могу сопротивляться вашему лицу…

Патрик вдыхает характерный затхлый запах, какой бывает, если выпить спиртного на пустой желудок. Попрошайка; несчастное юное создание, которому можно дать несколько пенсов. Но она должна знать, что выпивка только усугубляет ее страдания… Шокированный, Патрик обнаруживает, что его схватили за руку: она тянет его в какой-то дверной проем, украдкой прижимает его ладонь к своей теплой талии. Он всматривается в накрашенное лицо. Не такая уж молодая. И не попрошайка. Господи Иисусе, насколько же глубока и отчаянна ее деградация — среди бела дня, служителя церкви…

— Дитя мое, прекрати, подумай, что творишь. — Он с трудом высвобождает руку. — Знаю, выпивка затуманивает твой разум, и совесть тоже. Задумайся хоть на миг. Разве не знаешь, кто я?

Она с готовностью отвечает:

— Нет, сударь, не знаю, и это чистая правда, так что пусть это вас не останавливает. Что до меня…

— Ради всего святого, ты обращаешься к служителю Бога, неужели это ничего для тебя не значит?

— Хм, я знаю, что служителям тоже бывает одиноко, как и всем остальным… — Ее рука — немыслимо! — посягает на него. — Да, я знаю это по собственному опыту, так сказать, и нет в этом ничего плохого. Ну же, почему бы вам не глотнуть немного наслаждения? Вы ведь тоже из плоти и крови, так почему нет?

— Прекрати.

Она не слушается: ее миловидное замаранное личико оказывается совсем рядом. Ничего другого не остается, как оттолкнуть ее. Пьяная, слабая, она отшатнулась, ударилась об дверь, чуть не упала. На другой стороне улицы кто-то обернулся. Патрик попытался заговорить, взять ситуацию в свои руки, но она опередила его, мутно улыбаясь.

— О, вам нравится делать это так, сударь? Прошу прощения, но, думаю, я угадала. Что ж, это тоже в порядке вещей, сэр, — вам стоило лишь слово сказать…

Он побежал прочь от нее. Он бежал, ослепленный гневом, яростью, каким-то чувством, которому не мог подобрать названия и которое жутко напоминало стыд. Он в достаточной степени оставался самим собой, чтобы никого не сбивать с ног и бормотать литанию, состоящую из бесконечных «с вашего позволения» и «простите», несмотря на то, что был слеп и безумен. Ему послышался смех за спиной: кто?

Наконец он остановился, упер руки в колени, переводя дух. Он очутился на боковой улице, которую не мог узнать. Поверх крыш, сквозь дым и копоть маячила колокольня церкви: это ему также ни о чем не говорило. Он скованно пошел вперед, но лишь потому, что его тело отвергало покой. С тех пор как Патрик взошел на борт судна, уходящего из Ирландии, он впервые, как ему казалось, не знал, куда идти. О, это чувство — его нужно выплеснуть. Жаль, что им нельзя зарядить пистолет и выстрелить. Молиться: молиться за это жалкое, падшее создание, за спасение души, оказавшейся в таком жутком состоянии. Так он говорил себе, но его «я» отказывалось внимать, оно тупо, безучастно слушало, как иногда случалось с его прихожанами, вперяющими взгляд в кафедру, равнодушно и даже — нашептывала ему близорукость — насмешливо. Молиться не получалось. Новая мысль назойливо лезла в голову: можно просто продолжать идти в одном направлении, не останавливаясь — ни за что на свете не останавливаясь, — и ничего не случится. Это разрешено. Свобода повсюду, как воздух, и, подобно воздуху, ее нельзя увидеть.

Долг. Вера. Бог. Семья. Должность. Патрик попытался пробормотать их вслух, но они лишь протекли через рассудок: слова, за которыми не стоят никакие образы, как перекличка в его школе в Драмбольорни. Он мог вспомнить каждое имя. Киу. Миэн. Пэттерсон. Коллинз. Макнейл. Ни одного лица. Жаль. Жалей эту бедную девочку ради Бога, а иначе — сотри ее из памяти. Ни лица. Ни тела.

Он вынырнул на широкую мощеную улицу: освинцованные эркеры по обе стороны, мимо с грохотом проносятся высоко поднятые экипажи. Вдруг он понимает, где находится: фешенебельная улица Бриггейт. Однажды он привез отсюда лент для жены. Где теперь эти ленты? Наверное, отданы сестрам Гаррс; или просто тлеют где-то. Подобные вещи разум должен вбирать в себя и смирять — его разум: он всегда этим гордился. Быть может, это столкновение с безумством было неизбежным падением, которое повлекла за собой гордость.

Да, наверное. И это можно понять. Он вытер слезы со щек — без стыда и даже без осознания. Смысл начал снова закрадываться в этот мир, как восход или оттепель. Смысл, закономерность, ценности. Они должны существовать, просто исходя из того факта, что разум ищет их; иначе все превратится в хаос, урчащее болото, которое может обрушить на тебя вонючую грязь.

Патрик убрал платок. Ощущение, что он спасся от чего-то ужасного, яркой вспышкой обострило его восприятие. Он заглянул в ближайший эркер и, увидев кегли, кукольный чайный набор, оловянных солдатиков, вспомнил, как Брэнуэлл осторожно упоминал, что ряды его игрушечных солдат заметно поредели. Смысл: он оказался здесь, вовсе этого не планируя. И, ах да, мой сын, мой единственный сын — вот что главное. Пригнув голову, Патрик открыл скрипучую дверь и вошел в магазин игрушек, где его ждали двенадцать деревянных солдатиков, лежащие в своей коробке.

— Смотрите! — крикнул Брэнуэлл, распахивая двери спальни. — Нет, не смотрите, созерцайте!

Пока Шарлотта моргала, все еще, будто Гулливер, пригвожденная к кровати сновидениями, Эмили, спящая чутко, как кошка, вскочила на ноги.