Тень скорби - Страница 10

— Я, конечно же, забочусь о благополучии девочек. Поскольку для них не может быть ничего хуже — уверена, вы разделяете мое мнение, мистер Бронте, — ничего хуже, чем расти с мыслью о некой своей исключительности.

— Лорд Байрон умер.

В детском кабинете Мария опускает газету и произносит эти слова с леденящей ясностью. Девочка, переболевшая недавно корью, худа и бледна, и это производит еще более драматичный эффект.

— Он погиб на поле брани? — вскрикивает Брэнуэлл. — В схватке с нечистыми турками?

— Он умер от лихорадки в лагере, где готовился к битве с турками, — говорит Мария. — Это была доблестная, героическая смерть, смерть во имя освобождения Греции.

— Доблестная и героическая! — эхом отзывается Брэнуэлл; ему нравятся эти слова.

— Как сказано в статье, на жизненном пути лорда Байрона были тяжкие грехи и ошибки, но все же… — голос Марии дрогнул, — мы скорбим о гибели великого человека.

Дети смотрят друг на друга. Доблестная и героическая… Шарлотте кажется, что в их собственной маленькой тишине с широко раскрытыми глазами есть что-то от этих качеств, и это что-то соединяет эту тесную, пахнущую сыростью комнату со смертоносным величием далекого греческого берега. Но девочку наполняет также и безотчетный страх.

— Правильно ли будет помолиться за душу лорда Байрона? — спрашивает Элизабет.

Мария в нерешительности.

— Лучше спросить тетушку.

За дневным шитьем Элизабет обращается к тетушке. Та издает странный смешок; потом ее узкое лицо становится еще уже, как бывает, когда вечерами она сидит возле камина и смотрит на огонь, а тени точат ее силуэт; пошевелившись, она слегка покачивает головой, и создается впечатление, что она отряхивает мысли, будто клочки обветшалых ниток.

— Помолиться за душу лорда Байрона? — И снова звучит безжалостный смешок. — Что ж, полагаю, вы можете попытаться.

Позже, на пустошах, Брэнуэлл, отломав ветку низкорослого боярышника, предстает перед зрителями неистовым фехтовальщиком.

— Когда вырасту, стану таким, как лорд Байрон. Я перебью всех турок и отучу их быть язычниками. — Он рубит вересковых язычников. — А потом вернусь домой переодетым, чтобы меня никто не узнал… Ой!.. Я поранил руку. Шарлотта, посмотри, посмотри на нее.

Раны Брэнуэлла всегда должны выставляться напоказ, чтобы он получил заслуженную долю внимания.

— Она не кровоточит. Нет, все-таки почти кровоточит. Брэнуэлл, не думаю, что тебе нужно вырасти таким, как лорд Байрон.

— Почему?

— Боюсь… думаю, он попал в ад.

Бледная, как у всех рыжеволосых, кожа Брэнуэлла вспыхивает. Он швыряет на землю свой меч и топчет его.

— А я думаю, что это не так.

Шарлотте знакОм этот гнев, как и страх, что скрывается под ним, — маленький скрюченный фитиль в сердце пламени.

— Лорд Байрон был великим поэтом, он был доблестным, героическим и…

— Но тетушка сказала, что молиться за его душу бесполезно. Иногда он писал грешные вещи и поступал грешно. Даже в газете так сказано.

Мальчик отворачивается, чтобы скрыть, как дрожат его губы.

— Ты свинья, Шарлотта. Ты свинья, раз говоришь такое.

— Но мне это не нравится, Бэнни. Вот почему мне страшно. Если ты будешь жить, как лорд Байрон, то после смерти окажешься в аду, вместе с ним…

— Мы ничего об этом не знаем. — Мария встает между ними. — Это решает Господь. И мы не можем гадать о его замыслах. Нужно просто доверяться ему. — Она кладет руки на плечи брата и сестры, немного тяжеловато опирается на них — все еще слабая после болезни, — и теперь Шарлотта не только слышит ее слова, но и чувствует их кожей: — Мы можем быть уверенными только в одном — в том, что Господь милосерден.

В сорока пяти милях от них человек, который ни во что это не верит, созерцает школу, которую он построил.

Как и Патрик, он является служителем Церкви и принадлежит к ее евангелическому крылу; в остальном же трудно отыскать людей, настолько разительно отличающихся друг от друга. С одной стороны, ирландский переселенец, выживающий на безвестную стипендию приходского священника; с другой — солидная фигура преподобного Уильяма Кэруса Уилсона, викария Танстолла, лендлорда Кастертонхолла, а также филантропа-основателя только что открывшейся школы для дочерей священников в Коуэн-Бридже, солидной во всех отношениях.

Рессоры жалобно скрипят, когда он выходит из экипажа, — тяжеловесный, крупный, плотный и гладкий, в черном одеянии священника, застегнутый на все пуговицы; он приближается к крыльцу, и широкие ступни оставляют на мягком дерне отпечатки, похожие на следы от коровьих копыт. Здесь, в отличие от Кастертонхолла, нет посыпанной гравием подъездной дороги для экипажей: это место не для тех, кто может позволить себе роскошный личный транспорт, и не для того, чтобы выставлять напоказ мирскую тщету. Преподобный Кэрус Уилсон, так сказать, несет себя к двери, и его своеобразная негнущаяся походка наводит на мысль о худом актере в набитом тряпками театральном костюме. Наше сравнение не пришлось бы по вкусу преподобному Кэрусу Уилсону, который не одобряет театр и в котором нет ничего от Фальстафа, за исключением, быть может, способности верить в собственную ложь.

Директриса школы, несколько взволнованная, встречает его у входа. Мистер Уилсон приезжает часто, но не всегда предупреждает об этом заранее. И это, возможно, естественно, ибо он живет поблизости, но, скорее всего, ему просто не хочется пускать дела на самотек. Школа для дочерей священников — дитя преподобного Кэруса Уилсона, а к детям он испытывает трепетные чувства.